- Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.
- Почему? - удивился я, - Пусть покурит, не жалко.
- Нельзя ему, сударик мой, - пояснил мыслитель, - ни табака, ни алкоголя. Все это снижает потенцию, - и добавил, обращаясь к реформатору:
- Ступай, Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.
- Правда? - просиял Чубайс.
- Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.
Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.
- Ничего не понимаю, - признался я, - Кто такой Семякин? Что все это значит?
- Да нечего понимать. Семякин - его наставник... кстати, не знаю, как вы, сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе. Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет нации, но не лежит душа - и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?
- Нет.
- Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить... Поразительные есть примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал - и будто рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам. Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не заработанная в поте лица, не праведная, на ней мета дьявола. Старается ее сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете суть?
- Пытаюсь... Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это не тот Чубайс, который электричество прикарманил?
- Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели - улучшить по возможности россиянскую породу. Замечательная, архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились, образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возможности открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с загадочным россиянским дебилизмом.
Тоска все круче сжимала мою грудь.
- Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?
- Никакой, - ответил мыслитель. - Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого нет никакой роли.
- Почему такая дискриминация? - попытался я пошутить, но шутки писатель не принял.
- Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк. Интеллигенция в России - это исторический мусор. За два последних столетия ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати, летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.
- Что же будет лично со мной?
- Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.
Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл. Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь. Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам, язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.
К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я спросил, что это такое - выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть не оторвав себе ухо, отрезал:
- Когда надо, узнаете, сэр!
Прошлое отступило, истаяло, и тоска в груди утихла. Я уже не горевал об утраченной семье и о кое-как налаженном обетовании. В прошлом было, конечно, много хорошего, но ведь и жалеть особенно не о чем. По крайней мере здесь, в хосписе, я ни в чем не нуждался и не приходилось думать со страхом о завтрашнем дне. Строгий, раз и навсегда заведенный распорядок, стабильное лечение, долгий, беспробудный сон... Труднее всего было привыкнуть к здешнему питанию: желеобразные, рвотные супы, вторые блюда - протухшие мясо и рыба, в которых зубы увязали, как в глине, пирожные, посыпанные каким-то порошком вроде птичьего дерьма. Все это поначалу плохо удерживалось в желудке, но на третий, кажется, день, перед обедом мне вкололи порцию универсального лекарства "Бишафилиус-герметикус", штатовского производства, приготовленного, по уверениям медсестры-давалыцицы, с использованием змеиного яда и спермы папуасов. И буквально через час у меня открылся такой жор, что я попросил вторую порцию рыбы-фри, которую мне, правда, не дали.
Медицинский персонал в основном относился ко мне хорошо, а уж с Макелой и Настей наладились такие отношения, что хоть к жене не возвращайся. Добрые женщины по несколько раз в день забегали в комнату, приносили разные сладости, гнилые фрукты, шоколадки, которые можно сосать, не чувствуя вкуса, но которые резко поднимали потенцию, а вечером я сам приходил к ним в гости во флигелек. Свидания проходили по одной и той же схеме, но мойщицы иногда ссорились между собой, кого из них я должен первую изнасиловать. Победительницей в споре обыкновенно выходила Макела, потому что была физически намного крепче Насти. Я пил чай или прокисшее красное вино без градусов и высокомерно, как турецкий султан, наблюдал за перебранкой двух влюбленных женщин. Сперва они пикировались беззлобно, пересчитывая, кто больше сделал для меня хорошего, потом начинали вспоминать какие-то давние истории, незабытые обиды - и наконец с ужасными воплями набрасывались друг на дружку, причем дрались не по-женски, не царапали, не хватали за волосы, а, отступив на середину комнаты, наносили мощные прямые кулачные удары до тех пор, пока одна из них, обычно Настя, не валилась на пол. И тогда Макела выбивала каблуками остатки дури из подруги, пока та не теряла сознание. Проделав все это, безумная мойщица, еще разгоряченная победой, валилась на кровать и истомно, тоненьким противоестественным голосишкой взывала: